Летний день светится, звенит, пахнет. Пыль клубится в жел тых
полосатых лучах солнца, бьющих сквозь оконное стекло. Мальчику кажется, что
он видит каждый луч света, может рассмотреть каждую танцующую пылинку,
почувствовать за пах этих лучей, этой пыли. Чистый высокий звук пронзает
все вокруг. Он стоит над гулом пролетающего самолета, его не перекрывает ни
шум машин, ни птичий пересвист, ни шелест листьев за окнами. Мальчик стоит
посередине комнаты, ра створившись в этом свете, в этих звуках, в этих
запахах.
— Марк, иди завтракать! — доносится из кухни визгливый голос матери. Он
вздрагивает, словно разбуженный грубым толчком. Отец и Роберт уже за
столом.
— Сегодня надо все закончить, — говорит отец, жуя греч невую кашу и запивая
ее молоком.
Роберт ждет, пока мать взобьет яйца и выльет их на ско вородку, где уже
шипит польская колбаса.
— Ты бы поел поплотнее, ведь уходишь на целый день, на одной каше далеко не
уедешь, — озабоченно говорит мать. — Сделать яичницу на твою долю?
— Ты же знаешь, — бурчит отец, — мне этого нельзя.
— Ах, все это твои причуды, — машет рукой мать.
«Почему причуды? — обижается за отца мальчик. — Он и
правда болен, у него язва, это все знают».
Марк сидит рядом с братом и вдыхает запах чуть подгоре лой колбасы и
взбитой яичницы, его ноздри трепещут от ожидания.
— Сейчас и тебе поджарю, — обещает мать, — только провожу отца на работу.
— Не надо, — поджав пухлые губы, отвечает Марк, — я, как папа, буду есть
кашу с молоком.
— Что-то в этом году тяжело работается! — Отец подни мается из-за стола.
— Ты успеешь кончить? — спрашивает мать.
— Если Роберт поможет, как обещал, успею.
— Конечно, поможет, — отвечает за Роберта мать. — Он же умный мальчик, он
понимает, что это — его будущая работа.
— Работа! — передергивает плечами Роберт. — Почему вы за меня все решаете?
— Ну-ну,— примирительно говорит отец,— твое дело решать, но это
наследственное место. Мой отец, мой дед и мой прадед там работали.
— А мне плевать! — Роберт торопливо доедает колбасу и встает из-за стола.
— Подожди, выпей кофе. — Мать подходит к столу с ко фейником.
— Отстань со своим кофе, мать. Так и быть, отцу я сегод ня помогу, чтобы не
подвести, раз он так держится за это «наследственное место».
— Когда тебе стукнет пятьдесят, начнешь думать о пользе этого места,—
говорит отец.— Мой батя проработал в Бас сейне до семидесяти, и я раньше
оттуда не уйду. На нас все эти правила не распространяются.
— А я уж лучше, как все, — огрызается Роберт.
— Я тебя не принуждаю, сынок, у тебя еще есть время подумать.
— Вы бы потише, — мать указывает в сторону узкого темного коридора, — не
потревожьте деда.
Отец вдруг меняется в лице, смотрит на мать сердито:
— Ты о нем лучше не вспоминай. Он для меня не суще
ствует. Или что-то изменилось? Не собрался ли твой папочка
в этот раз на Омовение? Ты знаешь, сколько дней он пропу стил? Пятнадцать.
Ведь старику в декабре стукнет семьдесят девять.
— Он вовсе не старик, — вставляет Марк, — он еще не
старый, — и вопросительно смотрит на мать.
Мать берет кофейник и уходит на кухню, не ответив.
— В понедельник увидим, — хрипло говорит отец.
— Он, наверно, в понедельник не выйдет из комнаты, как и в прошлом году, —-
предполагает Роберт. И непонятно: то ли он одобряет это, то ли осуждает.
— Посмотрим. — Отец поднимает ящик с инструмента ми. — Ну, пошли!
— Пошли, — соглашается Роберт.
Марк тоже выбирается из-за стола, с трудом слезая с вы сокого стула. Он
просительно смотрит на брата.
— Может, останешься, поиграем во что-нибудь, — говорит он. Роберт
наклоняется, треплет брата по стриженому затылку.
— Надо помочь отцу, — отвечает он басовито, — сам по нимаешь— Бассейн.
— Понимаю, — еле слышно шепчет Марк и уходит к себе в комнату. Там он долго
не может решить, во что лучше по играть: в капитана, поставив
корабль-кресло посередине ком наты, или же заняться строительством
волшебного города из пластмассовых деталей. Вдруг его опять зовет резкий
голос матери:
— Марк, посмотри, что за тварь к нам залетела!
Под потолком мечется летучая мышь. Мать пытается дос тать ее палкой, но все
время промахивается. Наконец она сби вает мышь, и та, упав на пол, проворно
заползает под диван.
— Тварь! Не терплю их, видеть не могу! — Мать мечется
по квартире. — И как она к нам попала? — раздраженно вор
чит она, таща из кухни швабру.
— Они вечером летают во дворе, — говорит Марк, — вот она и залетела. Они
любят садиться на белое, я знаю.
— Конечно, вчера отец кормил стрижей на пожарной ле стнице и не закрыл
окно, — вспоминает с возмущением мать. С помощью швабры она ловко
подцепляет мышь и выволаки-
васт ее из-под дивана. Защищаясь от ударов, серое существо прикрывает
голову перепончатыми тонкими крыльями.
— Мама, пожалуйста, не порань ее! — просит Марк.
— Принеси мне тряпку из кухни, она под раковиной, быс тро! — приказывает
мать.
Вернувшись с тряпкой, Марк видит, как мать бьет по зверь ку шваброй.
— Мама, что ты делаешь! — визжит Марк. Он повисает на
руке у матери. — Не убивай, я унесу ее на улицу. Они там живут
под пожарной лестницей.
Мать резким движением стряхивает сына, берет его в охап ку и выносит из
комнаты.
— Еще ты будешь тут мешаться! — зло шипит она. — Сиди
у себя, и ни звука, пока не выпущу, понял?!
Вернувшись и гостиную, мать видит, что летучая мышь раз двинула свои
перепончатые крылья и пытается взлететь. Мать остервенело тычет в нее
шваброй, но мышь продолжает ше велиться, прикрывая голову крыльями.
— Вот гадина! — брезгливо морщась, причитает женщи
на. — Никак тебя не добить! — Она бросается на кухню, хва
тает бутылку с уксусной эссенцией. Держа бутылку в одной
руке и тряпку в другой, подходит к шевелящемуся зверьку. По
колебавшись секунду, бросает тряпку на пол, носком туфли
сдвигает на нее мышь. Ее лицо искажается от отвращения. Вы
ливая на мышь эссенцию, она отворачивает лицо в сторону.
Мышь затихает. Ее серая кожа покрывается белыми пятнами.
Марк видит через открытую дверь, как мать несет сверну тую тряпку на кухню,
брезгливо держа за концы. Там она бросает тряпку в мусорное ведро и
тщательно закрывает его крышкой. Стоя в дверях, мальчик кричит:
— Ты ее убила! Ты нехорошая, я тебя не люблю! Мать захлопывает дверь его
комнаты:
— Сиди, и чтобы я тебя не слышала!
Потом мать долго и тщательно моет руки, проветривает комнаты и опрыскивает
стены дешевыми отцовскими духами. Уже далеко за полдень, когда она подходит
к детской и гово рит примирительно:
— Можешь выйти.
Но ответа нет. Она заглядывает в комнату: постели разво рочены, на полу
разбросаны учебники, игры, одежда. В ком нате никого. «Ну, конечно, он
опять там», — цедит мать сквозь зубы и, пройдя по длинному узкому коридору,
приоткрывает низкую фанерную дверь, какие обычно ведут в чулан или
кладовую. Не заходя, кричит:
— А ну-ка, поди сюда! Тебе кто разрешил идти туда не вов ремя? Ты что,
забыл правила? — Мальчик, насупясь, молчит. — Уже успел пожаловаться? — Она
встряхивает его за плечи. — Отвечай! — Затем она подталкивает сына впереди
себя, и они возвращаются в гостиную, где стоит острый запах уксуса.
— Ты ее убила, ты ее убила, — твердит Марк сдавленно, в его глазах слезы.
— Идиот, успел пожаловаться! — Мать опять трясет его
за плечи. — Скоро День Омовения, хочешь испортить всем этот
день?
Марк ничего не отвечает, трет глаза.
— Иди, я включу телевизор, — примирительно говорит мать. — Сегодня
показывают Бассейн, может быть, увидим отца и Роберта.
— Не хочу, — отвечает Марк.
— Ты же каждый год смотришь.
— А сейчас не хочу, — повторяет упрямо мальчик. — Хочу мультики.
Но мать включает главный канал. На экране появляется Арка. На Арке алый
транспарант — красиво белыми буквами выведено: «Добро пожаловать на
Омовение». За экраном иг рает тихая музыка — не веселая и не грустная.
— Послушай, какая хорошая музыка, — говорит мать, ста раясь расшевелить
сына.
— Никакая, — сердито надув пухлые губы, отвечает Марк, — никакая музыка.
Хочу мультики, — повторяет он упрямо.
Мать продолжает неотрывно смотреть на Арку. Теперь на экране виден Парк с
высокими разлапистыми серебристыми елями, а меж ними — огромный Бассейн
олимпийских разме ров. Почему-то при упоминании Бассейна журналисты или
официальные лица всегда подчеркивают, что он — «олимпий ских размеров». И
папа тоже часто повторяет, что «у нас олим пийский Бассейн». Вокруг
Бассейна и у Арки никого не видно. Бассейн наконец показывают крупным
планом. У проволоч ной ограды между черными скатами возятся два человека.
— Это наши, папа и Роберт, — говорит мать.
— Знаю, — вяло соглашается Марк, — они его чинят.
Теперь крупным планом показывают скульптуры и баре
льефы Арки, местами покрытые зеленым налетом.
— Надо же, всего год прошел, а как окислились, — задум
чиво говорит мать, а потом добавляет: — опять отцу столько
работы!
Арка, точная копия Триумфальной арки на Елисейских полях в Париже, но много
меньше, стоит у входа в Бассейн. Ее возвели к пятидесятилетию Дня Омовения.
Перед каждым Днем Омовения Арку подновляют. Ремонтируют тщательно не только
потому, что каждый год к этому дню приходит столько пожертвований, что
денег хватило бы отлить всю пятидесятифутовую Арку из чистого золота, но
прежде всего из глубокого уважения к старикам. Психологи заметили, что
малейший непорядок вокруг Бассейна воспринимается стари ками очень
болезненно и даже может отвратить многих от участия в Омовении. Плохая
трава вокруг Бассейна, отбитые носы или пальцы у скульптур, позеленевшая
бронза приводят их в раздражение. «А в прошлом году такого безобразия не
было»,— говорят одни. «Скоро молодежь совсем забудет о традициях, об
уважении к старикам», — возмущаются другие. Подсчитали, что в иные годы до
десяти процентов стариков отказывались участвовать в Омовении. Потому и
стараются, хотя и длится этот праздник всего один день — длинный-пред
линный понедельник с шести утра до двенадцати ночи, послед ний понедельник
жаркого месяца июля.
Обычно уже к шести утра у Арки выстраивается очередь человек в
двести-триста. Но год на год не приходится. Газеты предсказывают особенный
бум в этом году, но это ничего не значит. «Особенный бум» ожидается каждый
год, однако Бас сейн принимает только двенадцать тысяч, и, что бы ни
писали
газеты, все равно это число не меняется уже десятки лет. Старики
жаловались, требовали построить в городе еще один Бассейн или же проводить
Омовение как минимум дважды в год. Но. кроме стариков, никто на этом не
настаивал, и этот вопрос так никогда и не разбирался властями.
У отца и Роберта много работы: подкрасить Арку, раздевал ки,
подремонтировать ограду, спуски в Бассейн, а позже, во вре мя купания, отец
должен следить за порядком и исправностью механизмов, с помощью которых
спускают в Бассейн инвалидов.
Пока отец подправляет лепку Арки — фигуры и барелье фы на фасаде и по
бокам, Роберт обходит Бассейн. Вокруг Бассейна стоят гладкие скаты, вроде
тех пластмассовых дуго образных спусков, по которым дети с визгом
соскальзывают в воду. Но, в отличие от детских, эти скаты сделаны
основатель но, из специального полированного гранита, и уходят футов на
пять в глубину Бассейна.
До Дня Омовения остается четыре дня. Бассейн еще пуст, его начнут заполнять
завтра, потому и следует закончить все работы к вечеру. Роберт проводит
рукой по гладкой холодной поверхности черных гранитных скатов и думает, как
все это добротно сделано. Вернувшись к отцу, говорит с удивлением:
— Столько лет, а на скатах ни одной царапинки.
— Они оставляют в раздевалке все металлические предме ты, — поясняет отец,
не отрываясь от работы.
— А зачем эти сетки между скатами? — Роберт задирает ногу, примериваясь,
перепрыгнет ли он через сетку.
— Ты осторожнее, — предупреждает отец, — сетки не очень прочные, а чинить
уже нет времени.
— Зачем сетки? — опять спрашивает Роберт, но так и не получает ответа. Он
идет по периметру Бассейна, считая ска ты и всякий раз касаясь их гладкой
прохладной поверхности. Всего сорок восемь спусков и два механических
устройства для инвалидов. — Отец, — сообщает озадаченно Роберт, вернув шись
к Арке, — я сосчитал, что на каждого старика приходит ся всего четыре
минуты омовения.
— Может, и четыре, не знаю, — пожимает плечами отец, — никогда не
интересовался. А как ты сосчитал?
— Очень просто: купание длится восемнадцать часов, с ше сти утра до
двенадцати ночи, то есть одну тысячу восемьдесят минут. За день в купании
принимает участие двенадцать ты сяч человек, так?
— Да, сто двадцать сотен, — подтверждает отец, — хотя поговаривают, что
пора отменить это ограничение.
— Теперь я делю двенадцать тысяч на число спусков, то есть на сорок восемь.
Это значит, что столько стариков может купаться одновременно.
— Не стоит, между прочим, употреблять слово «купаться». Это ведь День
Омовения. Начальство не любит слово «купать ся», понял?
— Брось ты, отец.
— Не брось, а слушай, что я говорю. Тебе же здесь работать.
— Еще неизвестно, — бурчит Роберт и продолжает: — так вот, если двенадцать
сотен поделить на сорок восемь скатов, то получается двести семьдесят
омовений в день, а если тыся чу восемьдесят минут разделить на двести
семьдесят, выходит ровно четыре минуты.
— Может, и так, — соглашается отец, зачищая зелень на чу гунной стойке
Арки, — но только никогда так не получается. С утра идут густо, а к вечеру,
ближе к полуночи, остаются только несознательные одиночки. А нас держат до
ночи. Время, может, и рассчитали заранее, да только никогда это не
получается.
День Омовения. Марк просыпается рано, слышит, как со бирается на работу
отец. Но не этот шум мешает ему спать. Его что-то беспокоит, какое-то
непонятное тревожное чувство, которого он никогда раньше не испытывал.
Разве что прошлым летом, когда учился плавать и стал захлебываться, но не
мог громко кричать, а взрослые стояли на берегу, разговаривали, смеялись и
не смотрели в его сторону. А он выбивался из сил и беззвучно кричал, а
потом пошел под воду и уже ничего больше не помнил.
Утро такое же яркое, как и несколько дней назад. Те же косые желтые
четырехугольники света на полу. Но свет се годня жгучий, режущий до боли в
глазах. Звуки не отделяются
друг от друга, а смешиваются в один низкий тревожный гул. похожий на
старушечье бормотание. Запахи, знакомые запахи родного дома, которые он мог
отличить от любых других, перекрылись сейчас запахом тлена. Такой запах
исходил от сухой кожи запястий, когда его товарищи натирали их до боли,
совали ему под нос и спрашивали: «Чем пахнет?». И сами же отвечали:
«Могилой».
Марк не знал, что такое могила, но запах был отвратительным.
Мальчик еще долго лежит в кровати, боясь пошевелиться, пока на койке над
ним не проснётся старший брат.
Стол в гостиной накрыт на четверых. Марк сразу это за мечает. Он
вопросительно смотрит на мать.
— Позови деда, — говорит она тихим, почти ласковым
голосом. — Иди, иди, — подталкивает она мальчика.
Дед сидит в своей каморке на кровати и смотрит перед собой, не моргая.
Тускло светит под потолком лампа. Окон в комнатке нет. «Наверное, дед не
знает, что уже утро, оттого и кровать не застелена», — думает Марк.
— Дед, уже утро. Пойдем, ты забыл, ведь сегодня твой День. Мама сказала,
что ты можешь позавтракать с нами.
— Да, да, — бормочет старик. — Да, да, сегодня День Омовения, я помню. — Он
переводит взгляд на календарь, висящий над изголовьем кровати.
— Да, да, — повторяет он, — сегодня День Омовения, я знаю. Не думай, я не
забыл.
Дед идет следом за мальчиком, держа его за руку. На по роге гостиной дед
останавливается и протягивает вперед руку, словно ослепнув от яркого
утреннего света.
Завтракают не спеша. Марк все время смотрит на деда. Руки старика дрожат,
когда он подносит чашку или ложку ко рту. Доев кашу, он кусочком хлеба
собирает остатки с тарел ки и кладет себе в рот, потом собирает крошки
хлеба со стола и тоже отправляет в рот.
Мать, глядя в окно, говорит бодрым, с напускной игриво стью, голосом:
— Ну вот и опять их День. Поглядите, сколько стариков
на улице, это их великий День. — Говорит она это вроде бы
для всех, подчеркнуто не глядя на деда. —г Роберт, включи телевизор.
На экране огромная толпа — все старики за шестьдесят. Вдали видна Арка и
высокие сосны парка. Крупным планом показывают старую женщину с красивым
лицом и аккуратной прической. Миловидная жизнерадостная девушка-корреспон
дент берет у нее интервью:
— Как вы относитесь к этому Дню?
— О, я так ждала, так ждала! Прошлый год я пропустила, и очень жалею.
Сегодня я поднялась в семь утра, сделала все необходимые дела и вот уже иду
в Парк.
— Я вижу у нас на груди значок «Приюта радости»; Что вы можете сказать об
этом санатории?
— О, там все прекрасно, прекрасно! Я так ждала этот День!
Корреспондентка благодарит старуху и с улыбкой обраща
ется к старику, стоящему рядом:
— А вот представитель «Приюта спокойствия». Скажите, а как вы относитесь к
этому Дню?
— А какое вам дело? — огрызается толстый одутловатый человек голосом
хриплой птицы. — Вам ведь хочется узнать только одно: приму я участие в
этом купании, или, как вы его называете, Омовении, или нет.
Девушка профессионально улыбается:
— Ну, не только это...
Старик отворачивается от объектива и безнадежно машет рукой:
— Как видите, уже иду, иду...
На экране появляется Парк, сквозь сосны и ели просвечи вает Бассейн. Сбоку
возвышается Арка. Мать быстро пере ключает канал.
Показывают фильм про волка и зайца. Волк старается под строить ловушку
зайцу, но постоянно сам попадает в опасные ситуации: разбивается,
взрывается, его переезжает машина.
Марк смотрит, приоткрыв рот. В перерыве он спрашивает мать:
— Разве так бывает? Ему, правда, ничего не делается?
— Так не бывает, но ведь волк плохой, он хочет поймать зайца. Чего же его
жалеть?
— А я люблю волка. Я не хочу, чтобы он умирал. Он ведь не разбился
насмерть, когда упал со скалы?
— Ну, конечно, не разбился, ты же сам видел.
— Это неправда! — Мальчик плачет. — Так не бывает! Мать берет Марка за руку
и уводит из комнаты. Из-за двери
слышатся его всхлипы. Все сидят несколько минут молча. Тяго стное молчание
нарушает Роберт. Он поворачивается к деду:
— Дед, ты все знаешь, скажи, есть ли жизнь после жизни?
Мать бросает на Роберта злой взгляд. Но тот его не заме
чает и продолжает:
— У нас в классе есть одна девочка. Она говорит, что уже
жила давным-давно и в той своей жизни была индийской принцес
сой. Даже помнит, что носила сари, а на голове у нее была диаде
ма с огромным бриллиантом. Она не знает, кем станет в следую
щий раз, но уверена, что ее душа в кого-нибудь переселится.
Дед молчит, загадочно глядя на внука. Он улыбается угол ками губ, но так,
что не понять, готов он рассмеяться или заплакать.
— Ну, дед, — настаивает Роберт, — скажи, что ты думаешь.
Старик жует губы, подергивает носом. Все в семье знают —
это признак того, что дед скоро заговорит. Его густые усы, еще наполовину
черные, топорщатся под длинным орлиным носом. Брови, тоже с заметной еще
чернотой, сдвигаются к переносице.
Когда-то острый, взгляд его карих глаз давно потух, но сейчас в них
загораются рыжие искринки. Много лет назад дед был большим ученым. Он
исследовал психологию и физиоло гию человека, стараясь найти ключ к
сокровенным тайнам бытия. Он так и не проник к самым истокам, но открыл,
что жизнь человека — это движение. Человек может существовать только в
движении. Движение даёт человеку радость бытия, радость осознания самого
себя. Он назвал это чувство движе ния, ощущение здорового и крепкого тела —
«мышечной ра достью». Но сам двигался мало.
«Дед, ты же почетный член всех спортивных обществ и клубов, почему же ты
сам так мало двигаешься?» — иногда спрашивал Роберт. «Двигалки не
работают», — усмехался дед.
«Ты опять шутишь; никогда не поймешь, всерьез ты говоришь или нет»,—
обижался Роберт. «Он всю жизнь такой, даже когда был молодым, — замечала
мать. — Почетный физкуль-
I
турник называется, но я никогда не видела, чтобы он занимал ся
каким-нибудь спортом. Вот тебе и „мышечная радость". — «Моя „мышечная
радость" при мне, — хрипло возражал дед. — Я ее изобрел, и она всегда при
мне. А спортом пусть занима ются другие, у кого есть время. У меня были
другие радос ти». — «Да, да, знаю, — поддразнивала мать, — работа, книги,
ученики. Но не дети и не семья».
Дед все молчит, жуя губами. Марк, немного успокоивший ся, стоит в дверях
своей комнаты и следит за дедом. Проходит еще минуты две, наконец, дед
начинает говорить, смотря пря мо перед собой:
— Дед у вас очень старый, мальчики. Ваша мама родилась,
когда мне уже перевалило за сорок. Я был всегда очень худым
и подвижным...
Мать убирает со стола. Марк забирается к деду на колени.
— Не мешай, Марк, — говорит Роберт, — дай мне погово
рить с дедом. Дед, — спрашивает небрежно Роберт, но замет
но, что он нервничает, — это правда, что ты открыл смысл
жизни? Ты знаешь, что будет с нами потом? Ты понимаешь, о
чем я говорю?.. Совсем потом, когда нас уже не будет? Это
правда, что мы снова возродимся в других людях? И что мы
уже жили давным-давно? Я, например, был всемогущим визи
рем при шахе. Все думали, что он самый главный, а на самом
деле правил я. Честное слово, так было, я знаю.
Дед молчит. Искорки в его глазах гаснут.
— Дед, ну скажи что-нибудь, — настаивает Роберт. Марк
тоже просит: «Ну, рассказывай же!» — Он не понимает, о чем
идет речь, но весь замирает, ожидая ответ деда.
— Смысл жизни в том, чтобы жить. И ты прав, Робик. — У
старшего внука при имени «Робик» холодеет на сердце. Дед
называет его так очень редко. — Жизнь после жизни существу
ет. И предыдущая жизнь тоже была. Для тебя твоя прошлая
жизнь — это я. Ты уже был известным ученым. А много-много
поколений тому назад ты, то есть твои и мои предки, а значит,
и ты сам, могли быть великими визирями или великими поэта ми. Твои гены
пронесли память об этом через века. А много тысяч лет назад ты был птицей и
мог летать.
— Ой, я, и правда, летаю во сне, — восклицает поражен ный Марк, — значит, я
был птицей.
— А я иногда падаю во сне со скалы или в лестничный про лет, но никогда не
разбиваюсь. Я падаю, и у меня захватывает дух, и я просыпаюсь от страха, —
признается, смущаясь, Роберт.
— Жизнь вечна. И я буду жить вечно. Жить в тебе, Робик, в Марке. Потому что
в вас есть мои гены, моя память. А вы продолжите жизнь в своих детях. А они
— в своих, и так будет всегда. Мы жили в прошлом, Роберт, ты прав, и будем
жить в бесконечном будущем. — Марк замечает, что руки деда дро жат, а в
глазах стоят слезы. Но дед вдруг преображается, поддает Роберту по затылку,
треплет тонкую шею Марка, ра стягивает в улыбке тонкие губы: — Вот вам и
смысл жизни. Оставьте после себя шесть, десять, двадцать детей — Сколько
сможете, —• и бессмертие вам гарантировано. И мне тоже, — уже без улыбки
добавляет он.
— Ты опять шутишь, — недоверчиво говорит Роберт. — Говоришь, что надо
заниматься спортом, а сам никогда ни в одну игру не играл, даже зарядки не
делаешь; говоришь, что надо иметь много детей, а у самого всего одна дочь.
Ты нас с Марком обманываешь.
— Нет, нет! — вскрикивает тоненьким голоском Марк. — Дед никого никогда не
обманывает, ты же знаешь!
Роберт уходит, не попрощавшись, даже не обернувшись в дверях. Марк видит,
как у деда дрожат губы и сморщивается подбородок. Марк прижимается к деду,
но тут звонит телефон, и дед медленно, с хрустом в суставах, поднимается.
Марк не может понять отчего, но и у него дрожат губы, а на глаза
навертываются слезы.
— Не подходи! — кричит мать деду. Она спешит к дивану,
рядом с которым на низком столике стоит телефон. Снимает
трубку. — Профессора? — переспрашивает она. — А кто у
телефона? Доктор Леви? Ах, доктор, это Юлия, да, да, Юлия.
А как вы? С праздником вас, с Днем Омовения. Папу? Одну
минуту. Он сейчас занят. Да нет, ничего... Какие у вас планы на сегодня? Вы
участвуете в Омовении? Да неужели? А что говорят ваши? Да, да, я их
понимаю...
Дед стоит в трех шагах от матери, неподвижно уставясь в окно, будто
разговор его не касается. Хотя он давно привык, что его не зовут к
телефону, как говорят в семье, «ради твоей же безопасности», но на этот раз
из его глаз текут слезы.
— Что ты, дед, не надо, я тебя люблю, не надо пла
кать, — бормочет Марк, прижимаясь щекой к теплой де
довской руке.
— Возьми трубку, — ласковым, вдруг неузнаваемо изме
нившимся голосом говорит мать.
Дед неохотно подходит к телефону.
— Да ты сядь, — подвигает мать кресло.
Но дед продолжает стоять, так и не присев во все время разговора. На
вопросы доктора Леви дед отвечает невнятно, но можно разобрать сперва
«нет», «нет, нет», «не решил», а потом «может быть» Дед еще не кончил
говорить, как Марк кидается к нему в слезах:
— Ты ведь не пойдешь, не пойдешь?
Дед ничего не отвечает и медленно, шаркая, плетется по узкому коридору в
свою каморку. Марк бросается за ним, но мать хватает его за руку:
— Ну что ты ревешь! Прекрати эту истерику! Не стыдно
тебе, уже большой мальчик!
Марку снится, что толпа полураздетых безобразных ста риков тащит его в
Бассейн. Он изо всех сил отбивается, зовет мать, но его никто не
сльгшйт?)Вот он у самой кромки Бассей на, ухватился за проволочную ограду.
Проволока режет пальцы, но он не чувствует боли, и от этого ему еще страш
ней. Тут появляется мать. Ему кажется, что он спасен, он тя-!нет к ней
окровавленные руки, но она вдруг сталкивает его в Бассейн. Он летит вниз,
все быстрее и быстрее, у него от ужаса захватывает дух, и тут он
просыпается. Стоит июльская удушливая жара, за окнами темно. Мать включает
вентилятор и садится у телевизора. Роберт смотрит
свою любимую серию о похождениях двух детективов, кото рых не берут ни
пули, ни ножи. Мать просит:
— Робик, включи на минуту «Последние известия», инте ресно, что там
делается в Парке, пора уж отцу быть дома.
— Но ведь еще нет одиннадцати, а Бассейн закрывают в двенадцать, — отвечает
Роберт, не отрываясь от экрана.
— Может быть, никого уже нет, и его отпустят раньше. Давай посмотрим хоть
на минутку.
— Отстань, мать, — прикрикивает Роберт, — дай досмотреть.
— А ты на меня голоса не повышай! — Мать подходит к телевизору и
переключает программу.
— Не смей! — кричит Роберт. — Самое интересное место!
В дверях появляется Марк.
— Мама, — сонно спрашивает он, — который час? Омове ние кончилось?
— Кончилось, кончилось, иди спать, — торопливо говорит мать.
— А дед дома? — спрашивает Марк.
Мать не отвечает. В этот момент на экране появляется девушка-корреспондент,
та же, что вела передачу утром. Мать пытается заслонить от Марка экран.
— Вот и кончается этот День, — бодрым, но несколько
усталым голосом бубнит репортерша. — В Парке и у Бассей
на тихо, но посмотрите, кто это там у входа?
На экране появляется фигура мужчины, с трудом бредуще го к Арке, потом
крупным планом показывают бледное непод вижное лицо деда. Глаза его
полуприкрыты, губы сжаты.
— Мать, посмотри, это же наш дед! — удивленно говорит
Роберт. — Я и не знал, что он ушел.
Мать молчит, уже не пытаясь заслонить экран. Опять воз никает лицо
репортерши:
— Да это же, друзья, наш известный ученый, старейший
житель города профессор Черняк, — с притворным уважени
ем говорит она. — Профессор, все жители города поздравля
ют вас с сегодняшним Днем. Вы решили принять участие в
Омовении или просто наблюдаете?
Дед молчит. Заметно, что он колеблется с ответом.
— Кстати, я не вижу у вас значка «Приюта»; впрочем, се годня это уже не
имеет значения, даже если вы обременяли свою семью непосильным налогом,
вместо того чтобы жить в гостеприимном доме для престарелых.
Дед пытается прикрыть рукой лицо, заслоняясь от каме ры, но потом ее
отнимает и, сделав рукой безнадежный жест, глухо бурчит что-то. Только по
губам можно догадаться, что он говорит: «Да, да, иду». Марк подбегает к
телевизору, шеп чет, приблизившись к экрану:
— Дед, не иди, не иди туда.
Дед словно слышит внука, он поворачивает лицо к камере.
— Видишь, он улыбается, — говорит мать, пытаясь отта щить сына от
телевизора.
— Неправда, неправда! — кричит мальчик. — Вы меня все обманываете! — Он
бьет кулачками по экрану и плачет на-взрыд.
— Ну, успокойся, — говорит Роберт. — Это же Омовение: Дед окунется и
вернется домой.
— Это не вода! Вода не бывает желтой! — кричит в отча
янии Марк. Он потерял голос, едва хрипит: — Дед, не ходи туда!
Оттуда не возвращаются!
На экране телевизора видна спина деда. Он медленно бре дет от Арки к
Бассейну.
|